Частина третя
- Поэтому нельзя говорить об Устиме Кармелюке, не выслушав другую сторону. А именно — украинский народ, мнение которого отразилось в рассказах и песнях. Да, сударыня, тот самый фольклор, от которого вы так небрежно отмахнулись. Сколько раз я уже это слышал, мол, терпели бедные люди от Разина, Пугачёва, Робин Гуда, Довбуша, Махно, Бандеры (список можно продолжить) при жизни всякие насилия и надругательства, а как помер, вдруг напала на них коллективная амнезия, и давай народ простодушный о своём мучителе небылицы сочинять, в песнях воспевать, да приписывать ему достоинства, которыми он не обладал отродясь. А правда — вот она, в наших судебных протоколах, где мы его сурово осуждаем за причинённый нам же ущерб. Как в старом советском фильме: «Я не верю ни глазам, ни ушам. Я верю только доносам, доносам, доносам...»
- К вашему сведению, сударыня, люди далеко не всегда говорят в суде правду, всю правду и только правду. Представьте, к примеру, вполне вероятный диалог: - Признавайся, мерзавец, ты Кармелюка кормил? - Ні, ваше благородіє, як можна. - Врёшь, собака! Наши агенты видели, как он пробрался к тебе ночью и ушёл с полной торбой. - Силою забрав останнє, пане начальник! - Что же ты, дурак, сразу в полицию не доложил? - Та залякав, нелюд. Мовляв, як кому що скажеш — попелом пущу... - Ладно уж, сделаем вид, что я тебе поверил. Но если завтра на очной ставке, хамово отродье, разбойника мне не опознаешь — запорю!
- Да и полиция не всегда правдива в своих писаниях. Не думаю, что фараоны действительно организовывали ограбления крестьян, дабы опорочить атамана — не НКВД, всё-таки. А вот «навесить» на него скопившихся «глухарей» - за милую душу! И поощрение от начальства получили за закрытые дела, и Кармелюка «оформили» на пожизненное в лучшем виде, и в глазах легковерных граждан убийцей и подлецом его выставили — красота! Тем более, что подсудимый или во всём кается, или уходит в глухую несознанку, а потом — сразу в бега. Идеальный клиент!
- Яркий образец такой «подставы» - обвинение Кармелюка и Данила Хрона в сожжении и ограблении крестьянина села Дубового Ивана Сала. Во-первых, сие событие имело место быть весной 1813-го г., а «пришили» им это дело аж осенью 1818-го, более чем 5 лет спустя. Какое уж тут может быть опознание, тем более, что злоумышленники измазали себе лица сажей. Во-вторых, летом 1814-го их обоих осудили на 500 шпицрутенов (от которых, кстати, они вполне могли и не встать) исключительно за дезертирство, а если бы пострадавший узнал грабителей, он успел бы сказать об этом перед смертью. Да и вещей убитого при них после предыдущего ареста оказаться не могло. В-третьих, преступление совершено с гораздо большей жестокостью, чем все ограбления, приписываемые атаману, к тому же — со смертельным исходом, что случалось крайне редко. А ведь оно считается чуть ли не первым, да и ярко описанной Ролле «тюремной школы» Устим ещё не проходил. В-четвёртых, грабители говорили «давно уже мы на тебя важили», однако сам Кармелюк заявил, что Ивана Сала вообще не знает. Его односельчане, как и жители Дубового, также ни о каких личных счётах между ними не вспомнили и присутствие Устима в селе или его окрестностях в день преступления не подтвердили. Да и глупо совершать налёты там, где тебя могут узнать. Правда, один из грабителей немного напоминал атамана... манерой одеваться.
- И, наконец, поражает мягкое решение гражданского начальства, заменившее смертный приговор военного трибунала на 25 ударов кнутом и 10 лет каторги (без клеймления). Даже сейчас за одно ограбление с поджогом и убийством при куче отягчающих Даниле с Устимом светило бы пожизненное, а тут им приписывалась ещё спаленная винокурня Пигловских, повторный побег из армии, плюс какие-то «разные грабительства» (что за формулировка в официальном документе?). Была, правда, царская амнистия по поводу победы над Наполеоном, но Кармелюк и Хрон не попадали под неё по времени.
- Конечно, и от батогов, и от каторги у них были реальные шансы загнуться, да что там — многие умирали на этапе, а некоторые - ещё в тюрьме (из арестованных по делу об ограблении посессорши Поплинской 6 человек преставилось, не дождавшись суда). Но если бы атаман прошёл всю каторгу и выжил, он мог бы вернуться домой на 10 лет раньше, чем после армии! Видать, дело-то шито было белыми нитками.
- Подведём, однако, некоторую хронологию. Итак:
- 29 марта 1822-го года более 20-и крестьян родных Устиму Головчинец и соседнего села Дубового под присягой подтвердили, что за первые 25 лет жизни Кармелюка «худых поступков не заприметили за ним», покуда пан не обвинил его в воровстве и не послал в солдаты. За прошедшие 10 годов об Устиме доносились до них только слухи (в это время Кармелюк дважды бежал из войска, один — из каторги, в промежутках бывал у жены, т.е. - находился поблизости, а по сведениям Ролле даже справил шумные крестины своему младшему сыну Тарасу (февраль 1821)), лишь однажды его, вроде бы, видели пастухи. Ни о каких ваших «разбойничьих нападениях» в «родном селе», г-жа Кабачинская, и речи нет. Однако за год до допроса атаман вдруг объявился на пасеке Пигловских, хотел сжечь панские ульи, однако, по просьбе односельчан, отказался от своего намерения, «чтобы не сделать вас несчастными». Зато пообещал спалить гуральню, что и выполнил вскорости. О причастности его к каким-либо преступлениям они знают лишь со слов власть предержащих и по тем же слухам. Как видим, здесь мнение народа о своём герое, в общем, положительное.
- 1846-й год — всего через 10 лет после смерти Кармелюка Тарас Шевченко записывает «Повернувся я з Сибіреї...». К вашему сведению, уважаемая, эта песня Кобзарю даже не нравилась, а её автором он считал Пандуру. Также она приписывается перу Вирменского (создателя «Гей, соколы!»), а Максимов, слышавший сию песню в далёкой Сибири, считал, что её написал сам Кармелюк (Максимов С. «Сибирь и каторга», Спб. 1871). Насчитывается более 30-и редакций "Повернувся...”, порою — весьма различных между собой. Существует даже русскоязычный вариант. Кстати, катрен «За Сибіром сонце сходить...» появился только в конце ХІХ века. Так что все признаки народной песни налицо. У любой песни есть автор, уважаемая, только у некоторых он неизвестен. А народной песню делает не отсутствие автора, а то, что народ её знает и поёт по своей воле, без влияния средств масмедиа и воли властей. Как пел он, часто не ведая об авторстве, песни на стихи Пушкина, Лермонтова, Шевченко, Кольцова, Есенина, Клюева и др. Многие респонденты, кстати, говорили, что плохо помнят слова, т.к. петь её запрещали. Больше, чем безапелляционность и предвзятость ваших суждений, г-жа Кабачинская, поражает только ваше вопиющее невежество.
- 1880-е гг. - «Киевская старина» публикует русскоязычный перевод исследования Ролле в слегка сокращённом варианте, в комментарии к которому, признавая художественную и историческую ценность произведения, мягко намекает на некоторую однобокость освещения автором материала. Параллельно составители журнала печатают ряд воспоминаний старожилов о Кармелюке. Не смотря на осторожный тон публикаций (цензуру ещё никто не отменял, хотя слегка порицать крепостное право и произвол польских помещиков уже было можно), отношение народа к своему герою в ней соответствует словам песни, о которой мы спорили. Заметьте, со дня смерти атамана минуло лишь пол века, так что сведения вполне могли быть получены из вторых и даже из первых рук.
- 1928-й — спустя 4 поколения, когда на земле, скорее всего, не осталось ни одного человека, видевшего атамана живым, народ вдруг прозревает, к нему приходит правильное (т.е. - плохое) отношение к Кармелюку, вспоминаются старые обиды, будто были пережиты вчера. Они даже вытесняют из памяти жителей села Шляховые Корчинцы ужасы гражданской войны, только что огненным колесом прокатившейся по Украине. Заметьте, речь здесь идёт о потомках тех самых «хозяев-крестьян», которых убийца Кармелюка Рутковский, по словам польского доктора, «из опасения измены, не посвятил в тайну предприятия», и ему пришлось идти на задержание с 5-ю дворовыми людьми. Да и те так струсили, что, разобрав солому, вылезли на крышу, оставив своего предводителя один на один с «преступником». Там эти храбрецы и просидели всю ночь, так и не решившись слезть, чтобы взять побратима атамана — Андрея, до утра ходившего и свиставшего вокруг хаты.
- Задержимся на минутку на Сергее Якимовиче, уж если г-жа Кабачинская оказала ему честь, в конце своей работы назвав и его фамилию, кроме безотказного Ролле на все случаи жизни. По всей видимости, речь идёт о статье «На місцях останніх днів Кармелюка» (журнал «Україна» 1928), где этот исследователь, вроде бы, «был поражен почти ненавистью к этому «вору-разбойнику» в селе, где он фактически провел последние годы жизни и погиб». Ну, во-первых, после побега в апреле 1832-го г. из Литинской тюрьмы Кармелюка видели в десятке мест (в литинских, летичевских, череменецких и багриновецких лесах, возле сёл Галузинцы, Радковцы и Красносёлки, в родных Головчинцах и др.), а в Корчинцах он бывал лишь наездами. Во-вторых, когда я прочёл эту статью, то был поражён лишь «почти ненавистью» самого Якимовича к предмету исследования. О чём же там написано?
- Эта работа — отчёт об истрико-этнографической экспедиции в село Шляховые Корчинцы. Действительно, кое-что любопытное ей удалось «нарыть». И главная находка - «церковная летопись» села, где, в частности, говорится и о деятельности нашего героя. Что ж, для историка ценен любой документ, характеризующий эпоху. Но что это такое? Насколько припоминаю, летописи на Руси не ведутся века с XVII. Как документальный источник её рассматривать нельзя; это ведь не судебный протокол, не показания свидетелей. Она просто показывает официальную позицию самодержавного государства и его неотъемлемой части — православной церкви. Об этом говорят и расхождения «летописи» с судебными архивами.
- Не отражает сей документ и отношения местного населения к атаману; скорее, сама «летопись», которую, по-видимому, неоднократно зачитывали в церкви, (а для чего ещё она писалась?), могла повлиять на устные предания селян Шляховых Корчинец, что допускает и Якимович. Кроме общеизвестных сведений, в этой книге есть фрагмент, очень обидный для патриотов Украины, а потому, естественно, особенно любезный Якимовичу, Кабачинской и иже с ними. Приведу дословно: «Он грабил, нападал на дома богатых послеян, некоторым снимал кожу с головы (ярмулку), другим с рук, называя рукавицами, некоторым с ног, называя панчохами (чулки), набивал в пятки гвоздей и т.д.» Какой ужас! Какое изуверство! Какое дикое варварство! И как хорошо, что всего этого никогда не было.
- Посудите сами: снятие кожи с ног, рук или головы не вылечишь домашними средствами. Тут необходимо обратиться к профессиональному врачу; врач, соответственно, обязан будет заявить в полицию, ведь такие раны вряд ли можно объяснить бытовой травмой; далее — допрос, следствие и — пошло-поехало. Однако в деле Кармелюка нет ни единого слова о подобных пытках. Была зафиксирована лишь невыполненная угроза «обуть в красные сапожки» помещика Янчевского, да и та — из вторых рук. Среди корчинецких респондентов Якимовича только один (Яцук, 55 лет) упоминает о «закочуванні панчіх», и то — по отношению к пану, не давшему Устиму денег по первом требованию, причём он и имени этого пана не знает. Однако главным подтверждением того, что церковная писанина оклеветала народного героя, я считаю тот факт, что даже мой уважаемый оппонент не ухватилась за эту возможность ошельмовать атамана, понимая, по-видимому, всю смехотворность обвинений.
- Правда, по словам деревенского священника, 64-х летнего Василия Левицкого, недавно в селе умерла столетняя Хима Банделючка, которая на исповеди вроде бы призналась, что когда-то её «подковал» сам Кармелюк. Решайте сами, стоит ли верить человеку, нарушившему тайну исповеди, как и самому исповеднику: старая женщина вполне могла, из-за возрастных нарушений психики, отнести к себе события, о которых когда-то лишь слышала. Так композитор Сальери, перед тем, как попал в сумасшедший дом, успел нарассказывать всем встречным-поперечным, будто бы это он отравил на дружеской пирушке Моцарта, которого на деле едва знал.
- Респондента тоже трудно заподозрить в непредвзятости: отец Василий, всю карьеру (т.е. - ещё с царских времён) прослуживший иереем в сельской церкви села Шляховые Корчинцы (не будучи их уроженцем), представляет здесь ту же сторону, что и анонимный автор «летописи»: церковь=государство. Не исключено, кстати, что поп и сам приложил ней руку (дата написания документа неизвестна). К тому же, как правильно отметила г-жа Кабачинская, Кармелюк не обходил вниманием «святых отцов», справедливо полагая их угнетателями народа и жандармами в рясах (хотя и тут делал исключения).
- И наконец, представьте себе незнакомые с педикюром ступни крестьянина, с детства много ходившего в лаптях, в сапогах или босиком. Если вбить ему в пятку маленький сапожный гвоздик (а именно такие нашли у Устима при посмертном обыске), он даже до мяса не достанет. Почему, кстати, «батьке» всё время пытаются приписать издевательства именно над ногами? Той порезал ступни, тому кожу содрал, там — углей в сапоги насыпал, там — гвозди... Архетип тут какой-то, что ли?
- Чтобы закрыть эту больную тему, скажу: да, иногда Кармелюк или его люди действовали довольно жёстко, особенно, если на «клиента» поступала жалоба от обиженных им бедняков Впрочем, если жертва сразу отдавала деньги, то, как правило отделывалась лёгким испугом. А самих «разбойников» кто-то жалел? Соратников атамана били осавулы в деревне, били офицеры в армии, били «нижние чины» в полицейском участке, били в тюрьме, на этапе и на каторге, били на допросах и при задержании, били по приговору и просто так. Откуда ж тут взяться хорошим манерам?
Вот как пишет об обращении с крестьянами современник атамана, А. Солтановский: «Крепостной был лицо, стоящее вне закона. Сечь его можно было сколько угодно. Можно было и до смерти засечь, если польский помещик ладил с властями. Жёны и дочери крепостных служили похоти панов и панычей. Женщин били наравне с мужчинами. Секли крепостных паны и пани, секли их управляющие, секли экономы; секли полицейские и всякие другие власти, секли за преступления и проступки, секли по суду и без всякого суда. Секли даже из животной страсти видеть вздрагивание страдающего человеческого тела, видеть брызги и потоки крови. Вторая жена ровненского предводителя дворянства, женщина молодая, лет 20-и и весьма нежной, нервной натуры, всем зрелищам предпочитала зрелища наказания молодых мужчин по голому телу до крови. Услужливые экономы ежедневно в течении лета подводили к балкону, на котором сидела после обеда и кушала сласти Заленская, по шести парней. Их обнажали и секли. Заленская просто блаженствовала; глаза разгорались, всё её тело вздрагивало от наслаждения...» Де Сад отдыхает! Симон Старовольский признавал: «Азиатские деспоты за всю жизнь не замучат столько людей, сколько их замучат каждый год в свободной Речи Посполитой».
- Хоть российские законы и запрещали казнить холопов «на горло», их запросто могли засечь до смерти и, как правило, безнаказанно. Так же, как солдат забивали шпицрутенами, чтобы не подписывать смертных приговоров. Вот, чего стоило народу царское чистоплюйство! Исключения, вроде Салтычихи, лишь подтверждают правило. Тот же Солтановский привёл леденящую кровь историю о расправе польской магнатки Стецкой над своей горничной. Я поберегу ваши нервы, но поверьте мне на слово: после неё рассказы о «панчохах» и «рукавицах» покажутся вам невинной шалостью. Даже отмена крепостного права не положила конец отвратительной практике телесных наказаний в России.
Ещё одна причина не доверять истории с гвоздями — путаница в датах. Если Банделючка умерла, скажем, в 1925-м г. в столетнем возрасте, то в год смерти Кармелюка (1835) ей должно было исполниться только 10. Атаман, лишённый возможности воспитывать своих детей, очень нежно относился к чужим, это подтверждают многие респонденты, в том числе и в самих Корчинцах. Он никогда не обидел бы ребёнка
- И потом, внук Банделючки, Сильвестр, рассказывает совершенно другую историю. Правда, по словам Якимовича, респондент находился под действием алкоголя к которому, как говорят односельчане, весьма пристрастен. Его версия тоже содержит немало противоречий: во-первых, бабушку звали не Химка, а Гапка. Во-вторых, она описывается как взрослая, замужняя женщина, которая любит выпить. Придя с этой целью в корчму, Гапка застаёт в ней Кармелюка. Испугавшись известного разбойника, Банделючка побежала домой, но Устим, зная, что она из богатой семьи, догнал её в дороге. Не найдя больших денег, атаман рассердился, изнасиловал девушку (девочку? женщину? бабушку?) посреди шляха, забрал... какой-то предмет туалета, извините, не помню названия, восстанавливаю по конспекту. Главное, что он был белый, украинский народный, с самодельными пуговицами и унисекс, поскольку Устим смог его надеть на себя. По нему-то Кармелюка и опознал на базаре муж потерпевшей и сдал жандармам. После чего последовала прилюдная экзекуция разбойника посреди деревни. Думаю, излишне говорить, что, случись это на самом деле, в протоколах остались бы упоминания об аресте Кармелюка. Также Сильвестр рассказывает о гибели атамана, после которой на его опознание пришла жена, чего тоже не могло быть: она к тому времени уже умерла.
- Вызывает сомнения и сам описанный факт: Кармелюк, судя по портретам, полицейским описаниям и воспоминаниям современников, был интересный сильный мужчина (кстати, с ростом 171 см. два века назад можно было хоть в гвардию идти), а слава неуловимого разбойника должна была способствовать его успеху у женщин и когда Устим был немолод. Даже Гапка Банделючка (в рассказе внука) замечает, войдя в шинок, его необычайную красоту. Так что не было атаману нужды кого-то насиловать.
- Показания двух других респондентов будто бы подтверждают версию Банделюка. Вместе получается такая картина: у Кармелюка в селе Шляховые Корчинцы была любовница Елена Довгань (летопись). Кроме неё, у него в каждой деревне была «своя баба» (Каминский). А ещё он «дуже силував жінок», так что они боялись и в лес за хворостом ходить (Гнатюк-Чепис). А ещё он изнасиловал и (или) подковал 10-летнюю Химу (Ганку) Блажкунову, которая, не смотря на юный возраст, была уже замужем, пристрастна к выпивке и очень не хилого телосложения, учитывая, что её одежда налезла на «здорового та гладкого» разбойника. Не многовато ли сексуальных подвигов для 48-летнего «с виду совершенного деда», пережившего 20 лет суровых испытаний?
- Ну, и тот же сакраментальный вопрос: если всё это — правда, почему мужики не выдали «грабителя и насильника» полиции или сами не нагрянули в лес с цепами да вилами? Тем более, что власти обещали по 10 рублей за каждого разбойника (немалые деньги для крестьянина, корову можно купить). А за атамана, думаю, дали бы куда больше.
- По-сути, то, что Якимович пытается выдать чуть ли не за документальные свидетельства, ничем, кроме отрицательного отношения к герою, не отличается от фольклорных рассказов, собранных другими исследователями («Народ про Кармалюка: Збірка фольклорних творів», Київ, 1961 \ «Калинова сопілка: Антологія української народної творчості" Київ 1989 и др.), где на каждый его отрицательный отзыв можно без труда найти 10 положительных. Приведу один пример, записанный в 1922 г.: «Мені переказував про Кармелюка мій дід, Леонтій Антонович Джуринський — з м. Тинної, Ушицького повіту, на Поділлі. Помер дід у 1878... Був кріпаком у поміщика Бутягіна. Держався великим вольнолюбцем... Побив, не бажаючи підкорятись, орендаря Опацьковського... Кармалюк був у нього 4 рази; після Сибіру 2 рази. У діда було найбезпечніше місце. Кармелюк, переказував мій дід, був не дуже високий, але плечистий, незвичайно сильний, дуже розумний, лицар. Не любив розбійників, сильно карав даремних злодіїв. У нього було після другої втечі з каторги біля 100 чоловік кампанії. Любив одну гору, що тепер так і зветься Кармалюкова, у гуменецькому лісі, коло Макова, де старе городисько. Як пани збиткувались над людьми, то люди звертались до діда, щоб переказував Кармелюку. А той завжди захистить, бувало, покривджених. По нім і чужі плакали, коли його було вбито одним панком».
- Респондент Каминский даже вспоминает о традиционном для фольклора серебряном «гудзике», освящённом в 7-ми церквях, которым «сміливий і вусатий» Рутковский (ему было 18) застрелил Устима. Будем последовательны: если верить про «бабу в кожному селі», придётся поверить и в пуговицу (точнее — две, у шляхтича была двустволка).
- Единственное более - менее правдоподобное воспоминание принадлежит 84-хлетней Химе Зозуле. «Кармелюка я сама майже не бачила (она родилась лет через 10 после его смерти), але мати моя цього злодія Кармелюка дуже знали!» начинает старуха свой рассказ и, по словам Якимовича "лає його, як уміє і труситься від злості, наче це було майже вчора, а не ціле століття тому”. Это вы называете «почти ненавистью»? Вы явно поскромничали. Что же сделал матери Химы этот «разбойник»? Изнасиловал? Подковал? Обул в «красные сапожки»? Поджёг хату?
- Всё гораздо прозаичнее. Кармелюк просто подкопал камору и вынес... Ну, сколько может унести один человек, даже такой сильный, как «батька»? Мешок-два. И не злата-серебра, не каменьев самоцветных, а сала, масла и прочих простых деревенских харчей. Причём отнюдь не последних — мать Зозули считалась в селе богачкой. Да-с, некоторые истории больше могут рассказать о самом говорящем, чем о предмете рассказа. Причём Явтух Требушка, односельчанин Химы, утверждает, что даже эту небольшую экспроприацию Устим провёл не просто так: Зозуля-старшая была вхожа к панам и чем-то там его выдала. Но и здесь возникают вопросы: трудно представить себе атамана шайки, наводящей ужас на всю окрестную шляхту, разгуливающего в белой венгерке с пистолями за поясом, подкапывающимся под крестьянскую кладовую. Вроде бы в яме на панском току, где была его "схованка”, нашли остатки харчей Зозули. Но кто видел, что это сделал именно Устим? И, опять таки, почему, если все знали, где он прячется, мать Химы из мести не выдала его?